Том четвертый. [Произведения] - Михаил Салтыков-Щедрин

Живоедова. Да ведь я, Семен Семеныч, женскую свою слабость произойти не могу… я вот, кажется, так и издрожусь вся, как этакое дело сделаю. А ну, как он в ту пору спросит: «Ты чего, мол, дрожишь, Аннушка, ты, мол, верно, меня обокрала?» Куда я тогда поспела! Я рада бы радостью, Семен Семеныч, да дело-то мое женское — вот что!

Фурначев (в сторону). Глупая баба! (Громко.) Если он и сделает вам такой вопрос, так вы можете сказать, что от натуги… такой ответ только развеселить его может, сударыня.

Живоедова (робко). Ну, а потом-то что, Семен Семеныч?

Фурначев. А потом, сударыня, мы закажем себе подобный же ключ, и как начнет он умирать… Впрочем, сударыня, подробности зараньше определить нельзя; тут все зависит от одной минуты.

Живоедова. Да зачем же ключ-то фальшивый! Как он помрет, можно будет и настоящий с него снять…

Фурначев. Первое дело, грех мертвого человека тревожить… интересы свои соблюдать можно, а грешить зачем же-с? А второе дело, может быть, не ровен случай, и при жизни его придется эту штуку соорудить, при последних, то есть, его минутах… поняли вы меня?

Живоедова (робко). Как же насчет денег-то?

Фурначев. В этом отношении вы можете положиться на мою совесть, сударыня. Труды наши общие, следовательно, и плоды этих трудов должны быть общие.

Живоедова. То-то, Семен Семеныч… да мне как-то боязно все… как это… слепочек… и все такое.

Фурначев. Однако нет, Анна Петровна… это уж вы, значит, своего счастья не понимаете… Хотите вы или нет быть госпожою Понжперховскою?

Живоедова. Как не хотеть, Семен Семеныч!

Фурначев. Ну, следственно…

Слышен стук в дверь.

Кто там еще?

Голос Настасьи Ивановны. Кончили вы, душечка? можно войти?

Фурначев (Живоедовой). Вы это сделаете, почтеннейшая Анна Петровна!.. Можешь войти, Настасья Ивановна, мы кончили!

СЦЕНА V

Те же и Настасья Ивановна.

Настасья Ивановна. Наговорились, что ли? Ну, теперь, голубушка Анна Петровна, и закусить не мешает.

Фурначев. Помилуй, сударыня, давно ли, кажется, обедали и опять за еду — ведь ты не шутя таким манером объесться можешь!

Живоедова. И, батюшка, это на пользу!

Настасья Ивановна. Я вот то же ему говорю… Да ведь и скука-то опять какая, Анна Петровна! книжку возьмешь — сон клонит: чтой-то уж скучно нынче писать начали; у окна поглядеть сядешь — кроме своей же трезорки, живого человека не увидишь!.. хоть бы полк, что ли, к нам поставили! А то только и поразвлечешься маненько, как поешь.

Живоедова. У вас же поди еда-то некупленная!

Настасья Ивановна. Нет, голубушка, вот нынче Егор Петрович завод закрыл, так муку тоже покупаем… (Вздыхает.) А конечно, в ту пору при Егор Петровичевом заводе жить лучше было: первое, что и мука и весь провиянт непокупной, а второе, что свиней одних у него там бардой откармливали!

Фурначев. У тебя, сударыня, только и разговоров что об свиньях да об еде. Я даже не понимаю, как тебе о сю пору не опротивели эти свиньи!

Настасья Ивановна. Да об чем говорить-то, Семен Семеныч! С тобой придешь побеседовать, так ты все о добродетели да о будущей жизни — ведь скука!

Живоедова. Да что, мать моя, правду ли говорят, что от барды-то у свиней мясо словно жесткое бывает?

Настасья Ивановна (вздыхая). Конечно, не смею солгать, голубушка Анна Петровна, барденная скотина все не придет против хлебной… (Вздыхая.) Ну, да на наши зубы и то хорошо!

Живоедова. Конечно, даровому коню что в зубы смотреть! Так пойдем, что ли, закусить, матушка? По мне поди старик-то давно стосковался.

Фурначев. Пожалуйте, сударыня.

Уходят.

СЦЕНА VI

Фурначев один.

Фурначев. Ну, кажется, с божией помощью, это дело уладится… Вот Настасья Ивановна говорит: куда деньги копишь? Глупая баба! деньги всякому нужны: с деньгами всякая тварь человеком делается; без них и человек тварью станет. Господи! давно ли, кажется, давно ли! давно ли я босиком в одной рубашонке к отеческому дому гусей загонял! давно ли в земском суде, в качестве писца, в кабак за водкой бегал и за все сии труды не благодарность, а единственно колотушки в награду получал! И как еще колотили-то! Еще хоть бы с рассуждением, туда, где помягче, а то просто куда рука упадет, — как еще жив остался! И вот теперь даже подумать об этом как-то странно! Кожа на ногах сделалась тонкая, тело белое, мягкое, неженное… и говорят еще, зачем тебе деньги! Как зачем? Вот я еще немножко позаимствуюсь, перееду в Петербург, пущусь в откупа, а там кто знает, какую ролю провиденье назначило мне играть? Вот намеднись Василий Иваныч из Петербурга пишет, что у них на днях чуть-чуть откупщика министром не сделали… что ж, это правильно! потому что откупщик — он всю эту подноготную как «помилуй мя, боже» заучил! Ну, а что, если и я? Нет, лучше бросить эту мысль! Ну, а если? ведь бывали же такие примеры! (Повергается в мечтание.) Или вот суету мирскую брошу, от дел удалюсь да и стану в правительствующем сенате на крылечке, с залогами в руках, отступного поджидать… Я, дескать, в дела входить не желаю, я, по милости божией, много доволен, а вот отступным не побрезгуем-с… хе-хе-хе!.. Ведь достиг же я статского советника, происходя черт знает из какого звания… даже сказать постыдно! А все деньги! Или нет, лучше сказать, не деньги, а ум — вот где всех вещей начало и причина! Иван Прокофьич именно почтенный человек — он понял это. Он именно собственным умом все достояние свое нажил, а наживши его, не захотел в прежней сермяге остаться, а уразумел, что человек тоже для общества пользу принести должен! Это и правильно! Потому что, останься он теперича в… сермяге, всякий бы ему в глаза наплевал, всякий бы сказал: «Что ж, мол, ты век свой добрых людей грабил, да не хочешь жить, как в человеческом обществе надлежит!» Так неужто ж, в самом деле, начатое таким образом дело должно прекратиться смертью почтеннейшего старика? неужто и в самом деле должно оно перейти к Прокофью, который ни понять, ни достойным образом оценить труды своих предшественников не может? Стало быть, я действую правильно… Анна Петровна сказывала, что у старика до двух миллионов — ну, положим, хоть полтора. Если из них двести… нет, сто девяносто тысяч «именных» Прокофью… что ж, ему это достаточно! платками да ситцами торговать можно и на сто рублей! Да в делах, да в залогах, да в недвижимости еще столько! И все это Прокофью… предостаточно! Ну, десять тысяч Живоедовой за труды… остальные…

Входит лакей.

Ну, что там еще?

Лакей (конфиденциально). Прокофий Иваныч пришли.

Фурначев. Ах! а Анна Петровна еще здесь?

Лакей. Здесь-с.

Фурначев. Ах ты, господи! уведи, уведи, братец, ты этого Прокофья; скажи, чтоб на кухне обождал, покуда эта ведьма тут.

Лакей уходит.

Что бы ему, однако ж, за надобность до меня?

Живоедова (появляясь в дверях). Прощайте, Семен Семеныч, мне уж и до дому пора.

Фурначев. Прощайте, сударыня; Ивану Прокофьичу наше почтение… скажите, что мы денно и нощно к престолу всевышнего молитвы воссылаем!

Живоедова уходит.

Что ж бы, однако, ему за надобность!

СЦЕНА VII

Фурначев и Прокофий Иваныч.

Прокофий Иваныч, не говоря ни слова, несколько раз кланяется.

Фурначев. Здравствуй, любезный друг! ты не посетуй, что дожидаться заставил: тут Анна Петровна была. Да у меня и на кухне хорошо.

Прокофий Иваныч. Помилуйте, ваше высокородие.

Фурначев. Ну-с, что новенького?

Прокофий Иваныч. Мы люди темные, ваше высокородие, целый день все в лавке сидишь — хошь и бывают новости, так самые, можно сказать, несообразные…

Фурначев. Можешь присесть, любезный.

Прокофий Иваныч. Нет, уж позвольте постоять, ваше высокородие…

Фурначев (в сторону). Стало быть, нужду до меня имеет! (Громко.) Как хочешь, любезный, я не неволю… а слышал, комета новая проявилась?

Прокофий Иваныч. Как же-с; вот Дементий Петрович из Москвы пишет, что надо звезде быть… там, слышь, много об этом в простонародье толков идет.

Фурначев. Какой это Дементий Петрович? тот, что ли, что наемщиками торгует?

Прокофий Иваныч. Тот самый-с.

Фурначев. Знаю, имел дела по рекрутскому присутствию… Человек основательный!

Прокофий Иваныч. Он теперь уж большими делами занимается… Нонче, сказывают, с наемщиками-то хлопот да строгостей…

Фурначев. Нет, отчего же, можно и нынче! Это все один наругатели слух пущают, что нынче будто бы свет наизворот пошел, а он все тот же, как и прежде был! Да разве Дементий-то в «разврате» состоит?

Прокофий Иваныч (мнется). Да-с, ваше высокородие… он… точно… старинных обычаев держится…

Фурначев. Похвального мало. Умрет, как собака, без покаяния. Что он еще пишет?

Прокофий Иваныч. Да что пишет-с? Пишет, что великому надо быть перевороту; примерно, так даже думать должно, что и кончина мира вскорости наступить имеет.